Между небом и болью

Автор фото: Кира Бородулина

Я вернулась в родительский дом почти с того света и до сих пор не могу этого осознать. После операции нужен уход, конечно. Мама варит мне водянистые кашки и простенькие нежирные супчики, я читаю Кинга за сараем, лежу на лавке, качаюсь на качелях, дышу свежим воздухом. Сплю по девять часов в сутки, пью гранатовый сок и травяной чай. Не жизнь, а санаторий, только слабость и побаливает разрезанный бок.
Казалось бы, аппендицит - банальная штука, почти у всех бывает, и мама всю жизнь боялась. Что будет у нее, потому что знала несколько историй с летальным исходом. Промедление с операцией чревато перитонитом, от которого умер Пушкин, а бывало, что этот гнойный отросток разрывался прямо в руках у врача во время операции. Гной попадал в кровь, заполнял брюшную полость, и было уже поздно пить боржоми. И все равно маму это не миновало - в виде меня. Мне же легче было представить, что меня пырнут ножом.
Вот я и угодила под нож.
Начиная с февраля, часто писала о смерти. Вообще я нередко о ней писала и вроде как помнила, не боялась, думала. Как христианину и должно, но коснется - всегда не готов. Она всегда приходит внезапно, как ее ни жди.
Никола летний. Проснулась в девять утра от рези в желудке. Такое случалось все чаще, но помогал альмагель или прием пищи. Последнее надоедало, ибо уже перестала понимать, когда желудок просит есть, а когда просто болит. И вроде уже сыта, но если поем еще, проходит. Где-то с ноября прошлого года приступы этого странного «голода» стали регулярными. В этот раз я даже таблетками объедалась, мумием запивала, с работы отпросилась... лежала, читала. Легчало мне на полчаса, потом опять. Все, думаю себе, завтра зайду к маме, возьму карточку и пойду к терапевту, за направлением к гастроэнтерологу. Даже кишку эту согласна проглотить, надо провериться.
В семь позвонила мама. Я лежала на диване, слушая Милен Фармер.
- Ну как, тебе лучше?
- Да не особо. Теперь почему-то в правом боку закололо.
- А желудок не болит?
- Вроде нет.
- Кир, надо скорую вызвать. Это похоже на аппендицит.
- Да ладно, мам! - дичь какая! С чего вдруг у меня аппендицит?! - Пройдет щас.
- Нет, я все-таки позвоню. Пусть папа к тебе приедет, я рыбки сделала с картошечкой, поешь...
- Да ем каждые два часа!
Папа приехал, прилип к окну. Скорая ехала час. У меня уже все прошло, только слегка тянуло за бок. Взялась мыть посуду, оказалось тяжеловато.
Две девчонки, одна совсем молоденькая, другая постарше. Пощупали, помяли, поспрашивали. Все бы ничего, да температура 37,3.
- Ну что, прокатимся? - они переглянулись.
- Поедем, исключать аппендицит. Долго не собирайся, тапки, телефон, паспорт. Деньги на обратную дорогу.
Впервые еду на скорой. Девчонки с шофером обсуждали Пауло Коэльо, который никому не нравился. Та, что помоложе, сидела со мной, читая книгу с телефона, а старшая периодически интересовалась моим самочувствием:
- Когда трясет на дороге, болит живот?
- Нет...
У меня вообще все прошло, но это явно никого не радовало. Лишь вернувшись домой из больницы, я прочла в интернете, что если боль утихает – процесс идет с осложнениями. В больнице меня не пугали и просвещением не утруждались.
Всю дорогу молилась, чтоб все обошлось. Очень уж мне не хотелось не то что оперироваться, а именно лежать в больнице. Никогда не лежала, если не считать операции на глаза, когда мне было семь месяцев и, слава Богу, ничего не помню. За двадцать восемь лет ни разу... и не тянет. Рисовалось убожество, храпящие соседи по палате, пристающие с трепом, скудное питание и загаженные туалеты. Не говоря уже об отлежанных боках и смертной тоске.
Привели меня в приемную, появился щупленький, нерусский хирург, велел лечь на кушетку, пощупал мое многострадальное пузо, поспрошал симптомы. Кровь-мочу сдать, конечно. Туалет оказался на удивление чистым. Тишина и покой. Температура подскочила до 37,6, а во рту появилась страшная сухость. Мучительно хотелось пить. Сидела в приемной, ждала обработки анализов, вертя в руках мешок с кроссовками. В соседнем помещении сидела пожилая женщина с двумя мешками всякой всячины - даже бутылка воды торчит, как я непроизвольно заметила. А ее домой отправили - мы вас не положим, анализы хорошие. А человек готовился! Собрался добросовестно, не то что я, с плюшевыми чунями и мобильником.
Потом появилась женщина с запойным мужем, которого рвало чем-то черным, и она всерьез опасалась, что он помрет, а он наотрез отказался ложиться в больницу. Ей популярно объяснили, что это не кровь и если бы в желудке была кровь, он бы уже не вставал, а тут - на своих двоих пришел. И если он ложиться отказывается, жену никто слушать не станет. Мужик ускакал, а женщина расплакалась в приемной.
- Если он умрет, я же себе никогда не прощу...
Появился мой чернявенький врач, посмотрел результаты анализов.
- Мы вас оставляем. Подозрение на аппендицит.
А мы не готовы!
- Ну, я твои кроссовки заберу? - папа. Приехал следом за скорой.
И осталась я в одних тапках, с телефоном и паспортном, веером ненужной карточки и устаревшим полисом. В джинсах экс-мужа сестры и в футболке одного из внуков крестного. Почувствовала себя как в тюрьме. Меньше тридцати рублей баланс. Позвонила Кате. Сказала, что завтра петь не смогу - не знаю, с кем я там, но можешь выйти?
- По-моему ты вообще одна. Выйду, что ж делать...
Еще битый час оформляли мои бумаги. Потом отправили к постовой сестре и там оформляли. В палату номер шесть, идите, ложитесь на свободную кровать. Супер!
В коридоре и в палатах было уже так тихо, словно глубокая ночь. В шестой палате вообще темно, все спали. Я не разглядела, сколько всех, легла на первую попавшуюся кровать, которая оказалась не скрипучей, не продавленной, не впивалась торчащими пружинами в больной бок. Только подушка комками, но это мелочи, которых я тогда даже не заметила. Лежу и думаю невеселые мысли. Даже если операция (скорее всего) плевая, от наркоза можно не отойти. Всякое бывает, на все воля Божья. Господи, неужели Ты позволишь мне ТАК умереть?! Так и не проснуться... причастилась восемь дней назад, вроде не успела начередить, но стало мучительно стыдно за пропущенную службу Вознесения (видите ли, устала я!), за то, что прошла мимо безногого инвалида на пересечении Советской и Красноармейского, потому что не было мелочи (а почему мелочи?!), за нежелание молиться, читать, познавать. Жить христианской жизнью. И поняла я тогда страшную вещь: не принял Господь эту череду формальных покаяний перед частыми причастиями, а вот перед лицом реальной опасности (если не смерти) исповедь была бы совсем другой. В идеале она такой и должна быть всегда. А значит, мы не готовы. Мы и каемся так, будто у нас еще сто лет в запасе - как же, неуж-то Господь в одночасье приберет! Не верится же, кого угодно - только не тебя.
Пришел еще один доктор - на этот раз большой, с кудрявым русым хвостиком. Бесцеремонно врубил свет, перебудил спящих. Помял мой болезный живот. Боль в правом боку еще стреляла за его рукой, а во рту просто Калахари.
- Не ешь и не пей, - встал и ушел.
И все понятно. Теперь уже точно.
- Во, проснешься - уже новый человек лежит, - это соседка справа.
Я уж испугалась, что заняла чужую кровать, но меня разубедили.
- Щас цыганочку оперируют, тебя после нее, наверное.
Про цыганочку я слышала. Двадцать один год девчонке. И у нее тут весь день многочисленная родня толклась. Вскоре ее привезли - голую и стонущую. Меня так трясло, что я куталась в одеяло.
- Не волнуйся, все нормально, - успокаивала меня сонным голосом Жанна, - у меня были дела и похуже. Мне делали в железнодорожной аборт...
Меня еще больше затрясло. Не могу об этом спокойно слушать. За мной пришли. Описали ценные вещи - телефон, ключи с флешкой и цепочку с крестиком.
- А крестик оставить можно?
- Нельзя.
Как ни странно, меня это несильно испугало. И так молишься не умолкая, и до самого наркоза, очевидно, будешь...
Раздеться пришлось совсем, только на ноги какие-то тряпки намотали. Легла на стол, до пояса прикрыли, ноги ремнями стянули, а руки вообще как на кресте -хорошо, что не гвоздями. Если б меня так не пристегнули, я бы, наверное, до потолка подскакивала - так трясло лихо. Тропари про себя пела всем, кому помнила.
- Музыку что ль включить? - появилась какая-то сестричка, врубила приемник. Забавно: видать, операции под музыку делают, как в «Городе ангелов»...
Милицейская волна. Не помню, что там играло, но от молитв меня это не отвлекло. Очки я оставила в палате и, разумеется, видела только потолок, но угадывалось присутствие еще нескольких человек.
- Ты звонила анестезиологу?
- Нет, я думала, ты позвонил... А, начинайте без него!
Заходил ко мне в палату - милый дедушка, у меня к таким старичкам больше доверия, чем к молодым. Надеюсь, он не в маразме. Спрашивал, есть ли аллергия на лекарства, просил заполнить какие-то бумаги, которых я без других очков не разгляжу, о чем ему и сказала.
- Ладно, это все формальность, главное подпись.
Подписала. Насколько успела разглядеть - ФИО и паспортные данные или прочая ерунда такого сорта.
И вот этот дедушка, наконец явился. Медсестра стала намешивать эликсир моего забвения под его руководством. Слышала какие-то названия лекарств, музыку из приемника, а потом...
Тьма, боль, храп. Чувствую, меня перекинули с каталки на кровать. Значит, жива. Значит, не сплю. Дрожь била - тетя Валя накрыла поверх теплого одеяла своим халатом, потому что еще одно свободное одеяло досталось замерзшей Жанке.
Кошмарнее ночи не припомню - логическое продолжение кошмарного дня. Наркоз начал отходить, болело все жутко, во рту даже намека на слюну нет - язык присох к зубам, а пить нельзя. Всю ночь тетя Зина бдела, чтоб я не подтягивала ноги к животу, дабы облегчить боль:
- Себе хуже делаешь, опусти ноги! Так спайки образуются, должно все быть ровно и заживать в прямом положении. Опусти ноги!
Я удивлялась сквозь сон и боль - неужто она совсем не спала? Под утро дала мне святой водички попить. Жанку вырвало - говорили, после наркоза дело нормальное. Меня потом тоже, да я не успела тетю Зину предупредить - так и стошнило на пол в три захода.
- Вы, наверное, решили на весь год наесться, - увидев это безобразие, сказал врач.
Да уж, лопала я накануне все что нипопадя.
Кошмар продолжился, когда я пробовала вставать - сказали, надо как можно скорее начинать ходить, так быстрее заживет. Жанка уже во всю расшивала по палате, повиснув на заботливой руке тети Зины.
- Кир, это ничего, что мутит, - сказала цыганочка, - меня тоже мутило, когда встала, это нормально.
А меня опять вырвало. И когда приехали мои, и я пыталась доползти с ними погулять во дворик - благо по пути был мужской туалет.
- У вас своего нет, что ли? - недоумевал мужик в тельняшке.
Я стояла над раковиной, а заплаканная Вера стояла надо мной.
- Он в другом конце коридора, мы не дойдем...
Видимо, сказалось отравление таблетками и мумием накануне - тошнить уже было нечем, только кислотной желчью.
- Лучше бы со мной все это случилось, - шмыгала носом сестра.
- Тебе и так досталось, подумать страшно...
- По грехам моим нормально. Тебе-то за что?!
Я уж поняла за что. Много до операции передумала, да и вообще... может, не за, а для? Нашли святошу. Коль верующий, Господь так и будет вразумлять, на белом коне по жизни не проскачешь.
Не помню, что было до вечера. Видимо, я лежала, а тетя Зина и Жанка меня пилили, но я плевала. Когда в вечерние часы пришла мама, и я попробовала встать, меня опять стошнило. От этих приступов у меня уже дико болело горло и, не переставая, трещали швы.
- Хорошую вы дочку воспитали - скромную и терпеливую. Но так жить сложнее. Нельзя ее в таком состоянии оставлять, - сказала моей маме пробивная тетя Зина, - найдите врача, он тут, на втором этаже.
Мама нашла. Врач вколола мне церукал от рвоты и велела просить обезболивающее, как только будет необходимость, в процедурном кабинете.
В полусне закончился день, ночью не мешал храп. Я бы спала и спала.
На следующий день стало лучше. Хотя бы не тошнит - и то здорово. Мои приехали только раз, привезли кроссовки и оставили их мне, поводили меня по двору, но мне было еще тяжело ходить так долго. А сидеть и лежать еще вреднее. «Я часто не верю, что будет зима, когда мажу сгоревшую спину кефиром». Вот и мне не верилось тогда, что я снова сяду на велик, смогу плавать и прыгать, быстро ходить, как я люблю. Казалось, теперь такая немощь навсегда, и боль никогда не пройдет.
Обезболивающее я клянчила трижды в день, вся задница в синяках. В вене был катетер, так что они не слишком исколоты. Голову мыла в раковине - благо, волосы короткие, но прилеживались от подушки так, что торчали как перекрученные антенны. Фиолетовые штаны окончательно повисли, футболка провоняла конским потом (забыла маму попросить принести посвежее). Еда вполне нормальная - для болящего, разумеется, здорового мужика этим не прокормишь. До меня не сразу дошло, что чувства вкуса и запахов у меня как-то мутировали. Когда приехала Танька с букетом ландышей (раз тебе ничего нельзя, то нюхай!), все тетки в палате млели и говорили, что пахнет аж до коридора. А я едва ощущала запах, приблизившись вплотную. И еда - некоторая казалась мне безвкусной, но отвращения не вызывала. Разве что макароны - утешает, что даже я готовлю лучше...
У Жанки в ее двадцать один уже трое детей. Первую девочку она родила в четырнадцать - их рано замуж выдают. Маме тридцать девять, и когда цыганочка узнала, что моей сестре тридцать восемь, просто обомлела. Мама вообще произвела фурор - шестьдесят один ей никак не дашь.
- Кир, а тебе двадцать девять?!
Не скажешь, знаю.
- Ты, наверное, спортом занимаешься, - сказала тетя Зина после Жанкиных удивлений - она-де не может так ногу задрать и даже на толчок сесть.
- Плаваю много, - хотя уже не так много, позорище. Но все-таки шевелюсь.
Однако процесс выздоровления у Жанки шел быстрее. Мы смутно догадывались, что у нас разные аппендициты и видимо, у меня сложнее, но это все только догадки. Жанкин распознали далеко не сразу - мучили ее тут весь день, к гинекологу отправили даже. А мой накрыли быстро и единогласно. Оперировал нас, похоже, Валерий Золотухин - хирург-священник, тот самый с русым хвостиком, что осматривал меня последним. Он же здесь и в храме служит - были там и с родичами утром, и с Танькой вечером.
Что до смертной тоски - вот вам больничный анекдот от тети Вали:
«Космонавты страдают целым рядом профессиональных недугов. Тут и лунатизм, и метеоризм, и звездная болезнь, не говоря уже о венерических заболеваниях».
Кроме меня, правда, никому смешно не было. Тетя Зина и Жанка любили юмор попроще - цыганочка вообще не отлипала от индийских фильмов с танцующими сковородками, когда ей оплатили мобильный интернет. Я за вечер послушала альбом Unreal «Темные территории», который недавно поселился в моем плеере из желания найти новую музыку. Да уж, актуальненько!

Новую жертву кладут на алтарь,
Шёпот заклятий режет, как сталь,
Хладный огонь души вырвет из тел.
Раб одержимый, забудь о кресте.

Высохшие вены,
Призрачные тени,
И в пустых глазах
Поселился страх

До самой смерти
В спасенье не верьте!

Плеер разрядился, так что я отдала Жанке наушники, чтоб она хоть спать не мешала своими фильмами, которые смотрела до двух часов ночи, дабы абстрагироваться от многоголосного храпа. Мне бы хоть от чего-нибудь абстрагироваться - Жанку нейтрализовать!
Ее выписали на день раньше, чем меня. Она вызвала себе такси и укатила. А у меня по вечерам поднималась температура выше 37, что, по словам врача, не есть нормально. Она и дома держалась так дня два.
Привезли к нам женщину с паховой грыжей. Только в декабре пупочную вырезали. Тетю Зину и тетю Валю выписали на следующий день. А вечером на тети Зинину кровать улеглась Яна, которая просто жутко напоминала Катю – не внешне, а голосом, интонацией и юмором. Ей тоже двадцать девять, у нее муж и семилетняя дочка и работает она на заводе «Октава». Температура 38-39, под ребром колет, а ничего найти не могут. По вечерам, когда старшие женщины засыпали, мы с ней тихо читали под одной лампой и временами над чем-то посмеивались.
В предпоследний день моего пребывания в больнице привезли (с оглушительными воплями медсестры, толкающей каталку) бабушку 92-х лет, совершенно слепую, из интерната. Никого с ней, да еще подозрение на желтуху. Некоторых моих соседок озадачило, имели ли право ее к нам поселить с такими-то подозрениями? Разумеется, она еще и слышит плохо, так что приходится ей все кричать.
- Бабуль, как ты сегодня? - новый старый доктор во время обхода.
- А это кто? - подозрительно спросила бабушка.
- Да так, мужик с улицы, пришел твоим здоровьем поинтересоваться!
Доктор узрел у бабушки татуировку «Инна+Коля».
- Да, это еще в тридцать восьмом году! - ответила бабуля. - Тогда было модно, все кололи.
Еще в день поступления доктор внушал бабуле, что она тут такая не одна – все лежат, все больные, так что не ворчать, не стонать, не мешать никому.
- А если я захочу молитовку почитать?
- Про себя, - доктор был неумолим.
- Я бы про себя с удовольствием почитала, да про меня там ничего не написано...
Доктор потом всем кого встречал в коридоре, пересказывал эту бабушкину шутку.
Памперсы она называла панцирем, чем напомнила мне мою бабушку. У той тоже адриптор вместо адаптера, а вальфеган вместо Фольксвагена.
- Панцирь мне надо надеть...
- Да наденем хоть латы, бабуль!
Однако, вопреки ожиданиям, бабушка нам беспокойств не доставляла - в ночное время даже меньше остальных храпела, правда громко постанывала во сне.
Оказалось, у меня флегманозный аппендицит. Медицинская энциклопедия объяснила это менее доходчиво, чем интернет. Существует три стадии: катаральный, гнойный и флегманозный. При первой происходит только небольшое уплотнение аппендикса, которое трудно диагностировать, но возможно вылечить. При гнойном появляются гнойники - такой был у Жанки. А при моем аппендикс уже весь заполнен гноем до такой степени, что расплавляются стенки, и гной того и гляди прольется в брюшную полость, и может быть большой кирдык. Очень большой, вплоть до летального исхода. Я вспомнила этот стремительный рост температуры, вдруг появившуюся сухость во рту, утихшую боль... каких-нибудь полчаса промедлений и нет Кирюхи. Меня, можно сказать, выдернули с того света.
Мои были в ужасе, прочитав распечатку. Я никак не могу понять, почему они меня так любят. И не только они. У меня замечательные друзья, готовые все бросить и увидеть меня даже такой. Из храма звонили - просто спрашивали о самочувствии, а не так: ну, когда ты выйдешь уже, бросила нас прямо под Троицу! Катя была поражена, что я звоню аж из больницы - так, дескать, боишься подвести, еще б из гроба позвонила! А, не справляетесь? Ну ладно, щас встану, прибегу! Светлана Михайловна звонила вечером, проболтала со мной битый час за свой счет. Телефон почти не умолкал. И это так удивительно - здоровый никому не нужен, а за больного все волнуются!
И вот, я снова в этом мире. Снова маленькая комнатка у родителей, качели за сараем (на второй день было уже не больно качаться, а на третий даже прошлась в магазин, хотя было тяжеловато). Я думала, эти времена ушли навсегда.
- Вот так, оставишь тебя одну, - говорили родичи, - а ты себя угробишь.
- Что если б я тебе не позвонила тогда? - мама. - Ты бы так и лежала, терпела бы? конечно, у тебя же всю жизнь болят то глаза, то спина, привыкла терпеть. Другой бы уж на стенку залез, а ты - ничего, нормально. И дотерпелась бы.
Все управил Господь. Настучал по макушке, но оставил здесь еще покоптить. И зачем? Как мне теперь жить и что менять? Отчасти понятно - стать нормальной христианкой, собрать в кучу мозги, учиться, познавать и не рвать сердце надуманным сочувствием. Но может быть что-то еще? На что еще указывает Господь, а я не вижу?
Как только оклемаюсь, буду каждое воскресенье ходить в храм и ни в коем случае не пропускать праздничных служб. Буду читать вечернее правило. Поститься не только телесно. Пока хватит, а то наобещаю с три короба да надорвусь.
Разбирала тут свой хлам. Подумать только, целая жизнь! Тексты и интервью всяких музыкантов - как мы с Настиком заслушивались этой тяжелятиной, копались в лирике, информации и чем только не! Зачитывались Кингом, общались стихами. Римкины письма - бумажные, с посылками дисков. Фотографии Вероники и Фарида - какими посланиями мы обменивались, как содержательно общались! А с турчанкой даже книги вместе читали и обсуждали! Давно она, кстати, не пишет. Сколько материалов по английскому - думала, все раздала. Почти шесть лет саморазвития в большей степени, чем заработка. Институтские распечатки давно сортированы по пакам-конвертам, и я их даже не трогаю - они как спрессованные куски никому ненужного знания, с особым запахом, который нет желания снова ощущать. Серебряная медаль выпала с высокой полки, и треснуло прикрывающее ее стеклышко. Жаль, ну да ладно. Кому она в итоге нужна? Диски, книги, иконы, плакаты... все это что-то говорит обо мне, о следах в душе, о вехах жизни. И ведь была она - пусть менее насыщенная, чем у большинства, пусть внешне однообразная и мало кому понятная.
Богословские курсы... будете вспоминать, как нам здесь было хорошо, - говорил отец Игорь. Двухгодичные - затянулись на три года и еще не закончились, а нас палкой не выгонишь. Правда ведь, хорошо!
Ноты из музыкалки. Мало она дала мне для церковного пения, но для понимания музыки в целом - очень много. И там было хорошо, хоть и возвращалась каждый раз, чувствуя себя глухней и тупицей.
Сколько хлама пришлось бы моим разбирать, если б я померла! А дневники... ужас! Много пожгла, и это не просто красивый образ, как водится, пережитый сначала на бумаге. В какой-то момент дошла до этого в реальности. Комната маленькая, не хотелось захламляться. Не хотелось натыкаться на куски той жизни, которую предпочла бы забыть. А в этом блокноте первое причастие. В этой тетради - окончание института. В этой - первая свободная осень. Если копнуть совсем старые и уже неинтересные, неактуальные, когда я была совершенно другим человеком - воскресные посиделки с девчонками, поездка в Питер с Танькой, общение с Димкой в институте, попытки игры в его группе.
И сейчас мы вернулись на четыре года назад - к неопределенности, но более-менее ощутимой готовности что-то изменить.
Я тебя слышу, Я все понимаю, не торопи события. Подпись: Бог.
Я радуюсь мысли, что до меня дошло, как заканчивать шестой роман и, разумеется, меня это воодушевило - надо только сесть за комп. Заставить себя погрузиться в почти забытый за год мир... а зачем? И за этим я выжила - чтобы писать бесконечные, никому ненужные сказки, оправдывая свое пустое существование? Допишу этот, задумаю новый, так и буду придумывать жизнь вместо того, чтобы жить ее. Господи, зачем это все? могла бы уже быть с Тобой... и стало бы мне светло и хорошо, наверное.
Но мои такого не заслужили. Пережили бы, но за папу мне страшно. Так и вижу, как он завял бы, состарился бы мгновенно, погас. Да и у Веры по сути никого больше не останется - племянник вырастет и у него будет своя семья. С Ромой они хоть и женаты, но общих детей нет, ничего их не связывает - каждый трясется над своим и раздражается чужому.
Мастер я всех учить и заставлять о чем-то там задумываться, а сама не знаю, что делать с собственной жизнью. Но пока она есть, что-то сделать можно...